Мы с Петром продолжали жить в нашей комнате на Станиславского, и Паня с семейством устраивали нам постоянно какие-то новые номера. На праздники мы приспособились уходить к кому-нибудь из наших друзей с ночевкой, потому что у Пани собиралась толпа мужчин, которые пили до потери сознания, и каждый праздник кончался драками, поножовщиной и приездом милиции, которая кого-нибудь увозила в отделение.

В остальном жизнь постепенно налаживалась, и люди уже несколько вздохнули после всех революционных, военных и послевоенных периодов. Позади были и карточная система, и безумные очереди за хлебом непонятного происхождения, и за другими продуктами — кониной и воблой, которые распределялись по карточкам. Теперь появились все нормальные продукты и началась свободная торговля. Мы жили не роскошно, но были всегда сыты и нормально одеты. Это уже было достижение.

Туся все эти годы постоянно переписывалась с Сергеем — своим отцом и моим первым мужем. В первый же день войны он был мобилизован и, пройдя всю войну военврачом, дошел до Берлина. Даже с фронта он регулярно слал Тусе военные «треугольники», потом приходили фотографии и письма из Польши, затем из Германии. Довольно долго после Победы он еще оставался за границей, не знаю уж по какой причине, и периодически присылал ей оттуда посылки, одежду и как-то раз даже меховую шубку. Помню, как в 1947 году Туся с большим нетерпением ждала его появления.

После приезда в Россию Сергей не вернулся в семью к жене: кто-то сказал ему, что она, мол, изменила ему во время войны. Тогда он просто не появился домой, даже и не поговорив с ней. Не знаю, развелись ли они затем официально, потому что больше он не женился. Со своими двумя сыновьями от этого брака он впоследствии поддерживал отношения. Жил он, как врач, в самых разных местах, а позже обосновался в Ярославле, где ему дали небольшую комнату в промышленном районе.

Мы с Петром оба работали. Туся окончила университет и тоже работала. Теперь я могла помогать маме, которая жила с Лялей в Горьком, а Ляля приезжала ко мне на время летнего отпуска на дачу в Быково. Она тоже немного окрепла и работала на телеграфе в Горьком, хотя здоровье ее, конечно, оставалось неважным.

Но в 1955 году у мамы случился инсульт. Вообще мамина судьба сложилась ужасно. После прекрасной благополучной жизни до революции, после безоблачного брака с любимым мужем она потеряла все, осталась практически без крыши над головой и пережила все ужасы военных и послевоенных лет. Сразу после войны мама с Лялей жили в Горьком настолько плохо, что вышли за черту бедности и голодали. Мама была вынуждена продавать на рынке газеты, лавровый лист, который ей присылали родственники с юга, и мелкое барахло, чтобы купить хлеба. И до самого конца все мамины заботы были не о себе, а о больной Ляле, даже в последнем своем письме ко мне она переживала больше всего о том, как же будет жить Ляля, когда в скорости останется одна. Мама просила меня, чтоб я не бросала сестру, заботилась о ней. Бедная мама даже не дожила до того, когда Ляле наконец дали отдельную однокомнатную квартиру…

Когда мне прислали телеграмму о том, что у мамы инсульт, я немедленно взяла отпуск, деньги в кассе взаимопомощи и срочно выехала в Горький. В течение месяца я была с ней, ухаживала и готовила ей все, что она хотела, и постепенно она стала поправляться. Но сознание ее путалось. Как-то раз, когда я принесла ей фруктов и винограда, она сказала мне: «Зачем ты даешь мне все это? Пусть бы кушала Юлечка!» Я говорю: «Мама, ведь Юлечка в Москве, а ты в Горьком. Она там тоже кушает фрукты, не беспокойся». Она отвечает: «Что ты мне говоришь, вот же она лежит со мной, я глажу ее черную головку!» Незадолго до этого мама гостила у меня, пока у них в комнате был ремонт, и очень полюбила маленькую Юлю…

Но через месяц мой отпуск закончился и мне надо было ехать в Москву, чтобы оформить еще пару недель за свой счет. Я сказала об этом маме и обещала вернуться через три дня. И вдруг, на второй день моего пребывания в Москве, когда я уже собиралась покупать билеты, пришла телеграмма, что мама умерла.

Меня это поразило как громом, она ведь начала поправляться! Я так плакала, мне стало плохо с сердцем. Я думала, это мой отъезд повлиял так на маму, наверное, она решила, что я не вернусь. Все мои коллеги собрались вокруг меня, долго приводили меня в чувство и кто-то помог мне добраться домой. Петр поехал за билетами, и ночью я отправилась в Горький, уже не к маме, а на ее похороны.

На следующий день туда же приехала и моя старшая сестра Галя, которой я сообщила по телефону. Ляля же лежала в это время в госпитале и ни за что не хотела видеть маму мертвой в гробу. Я, говорила она, хочу помнить маму такой, какой она была при жизни. На похороны Ляля так и не поехала.

Мама была верующей и просила, чтоб ее отпели в церкви и похоронили по церковному обычаю. При подъезде к церкви, которая стояла на высокой горе, я увидела, что священник как раз садится в машину и она уже трогается с места. Еще одна минута — и он уедет! Выскочив из машины, я встала на дороге и подняла руку. Машина остановилась, и мне удалось уговорить священника провести отпевание. Гроб занесли в церковь, на лоб маме надели венчик, вышли монашки с зажженными свечами и пели молитвы… Вот так, чудом, удалось выполнить мамину просьбу.

Когда-то мама рассказывала, что давным-давно, в молодости, когда еще был жив наш отец и все было благополучно, какая-то гадалка ей предсказала, что она умрет в нищете. Тогда над таким пророчеством можно было только посмеяться. Но, увы, предсказание сбылось.

Вскоре после маминой смерти Ляле, наконец, дали однокомнатную квартиру, в которой было электричество, вода, туалет и ванная комната. Это было уже счастье по сравнению с тем, что было до того. Но квартира была угловой и на первом этаже, и она оказалась очень холодной. Мне больших трудов стоило, звоня из Москвы по телефону, добиться того, чтобы поставили добавочную батарею, что несколько улучшило зимнее проживание. Но Лялино здоровье было подорвано: возникшая астма уносила ее силы, и в 1955 году она должна была выйти на пенсию. В тот год умерла мама, и конечно, это горе подкосило ее совсем.

Переехав в однокомнатную квартиру, она вынуждена была пускать к себе квартиранток, которые приносили продукты из магазина и помогали по дому. В какой-то момент я поставила Лялину квартиру в Горьком на обмен, чтобы перетащить ее в Москву, но желающих долго не было. Когда же появился такой обмен — в двадцатиметровую комнату в коммунальной квартире – она приехала и, разговаривая с жильцами, сказала: «У меня собачка». Одна из будущих соседок ответила: «Только этого нам не хватало!». Переезжать в эту квартиру Ляля наотрез отказалась.

Так она и осталась в Горьком одна. Правда, постепенно ее жизнь улучшилась: она стала получать приличную пенсию, и продукты ей приносила на дом сотрудница собеса. Но все равно она была одинока и часто болела, лежала в госпитале. Ляля была очень интересным человеком, многое пережила, но была настолько скромной, что наотрез отказалась публиковать свою книгу о фронтовой жизни, которую написала после войны. «Нас было там много, — сказала она. — Вдруг прочтут мою книгу фронтовые друзья и скажут: «Что же она, больше нас, что ли, воевала, больше нас сделала? Зачем она хочет выделиться?» А книгу уже готовы были издать… так она и пропала.

Уволившись из 4-го госпиталя инвалидов ВОВ, я перешла во врачебно-физкультурный диспансер и работала в центральном медпункте Большой арены в Лужниках, где мы курировали тогда ведущих спортсменов страны. Вся остальная территория и спортивные учреждения Лужников тоже относились к этому ведомству, и в случае травм все обращались на центральный медпункт, которым я заведовала.

После напряженного графика в госпитале здесь был просто санаторий! Знаний у меня для этой работы было предостаточно, меня ценили и уважали. Я работала со многими известными спортсменами, а в 1980 году дежурила в качестве травматолога на Большой арене во время Олимпийских игр. Разнообразной была и культурная жизнь: во Дворце спорта постоянно проходили концерты, где выступали многие советские и зарубежные артисты и музыканты, и для нас вход всегда был открыт.

Вскоре мне даже стало казаться, что нагрузка для меня слабовата, как будто даже мне скучно, и я начала изучать методику лечения вен вместе со своей приятельницей, врачом-дерматологом Женей Кохельник. Ее кабинет был рядом с моим.

Женя сама страдала расширением вен, а тогда этим распространенным заболеванием никто не занимался. Отыскав в Москве профессора Шотина, старичка, тоже кожника, она стала лечиться у него частным образом. Но ей приходилось очень далеко ездить, трудно было совмещать с работой, и тогда мы договорились, что будем его учениками. Он охотно согласился, обрадовавшись, что у него нашлись последователи, дал нам литературу по этим заболеваниям, изданную за границей и у нас, которую мы тщательно проштудировали. Затем мы взяли двух больных, которым провели лечение под его наблюдением.

Старичок дал нам состав своего лекарства, который мы назвали «препарат профессора Шотина». Это был йодистый препарат, с которым надо при изготовлении долго возиться, поскольку вместо стерилизации его необходимо было проводить через тончайшие фильтры, и аптечные работники не принимали его на изготовление. Готовила его для нас только одна аптека, поэтому позже мы перешли на заменитель, «тромбовар».

Итак, мы начали лечить вены. После проведения курса нужно было еще месяц бинтовать ноги, так что нам пришлось искать первых пациентов не среди наших непоседливых спортсменов, а среди сотрудников диспансера. На них хотя бы можно было положиться, что они будут следовать всем указаниям и соблюдать назначения. Результаты оказались прекрасными! Лечили мы совершенно бесплатно, исключительно для души, и перелечили всех страдавших этим заболеванием на нашем стадионе и в диспансере. Проделав сто случаев, я выступила на конференции (конференция была в масштабе СССР, туда съехались врачи всех республик) с докладом по лечению вен, который вызвал большой интерес. Мне задавали очень много вопросов и даже просили продлить регламент.

После этого мы напечатали статью в научном журнале, и к нам стали приезжать больные из разных городов, появились и ученики среди врачей. Больница, к которой был прикреплен диспансер, переняла наш опыт и открыла у себя флебологическое отделение, которое возглавила тогда профессор Зинаида Захаровна Баткова. Отделение это существует и до сих пор. Сейчас, конечно, в Москве и других городах есть множество специалистов и клиник, занимающихся лечением варикозного расширения вен, и я очень рада, что есть и мой вклад в это молодое направление медицины.