Из госпиталя меня отпустили всего на одну ночь, с тем чтобы утром я уже была на месте. Я обрадовалась, но заведующий автобазой, к которому я обратилась по поводу транспорта, сказал, что у него нет ни единой грузовой машины в распоряжении — все до одной ушли подвозить боеприпасы к фронту. Видя мое огорчение, он сжалился: «Единственное, чем могу помочь, — дать вам легковую машину, но чтобы она сразу, без задержек, вернулась обратно. Дорога не чищенная, и путь будет трудный».

Итак, я отправилась в Солотчу за Тусей. Ехали мы действительно с большим трудом — восемнадцать километров в течение трех часов. Машина застревала в снегу и буксовала. Шофер, солдат и я постоянно выходили с лопатами, расчищали снег и выталкивали машину. Все же в конце концов я доехала и увидела своих: Туся была очень исхудавшая и слабая, но температура тогда первый раз упала: вероятно, был криз, перелом болезни. Мы с мамой решили, что теперь, как обычно в таких случаях, наступит улучшение.

Я решила остаться с дочкой до утра и отпустила машину, потому что задерживать ее не могла. «Как-нибудь доберусь, зато ночь побуду около нее». Но, к моему ужасу, температура снова поднялась до 39. Что же я натворила?! Машина ушла, как мне теперь быть?!! В санатории была своя лошадь, и тогда, на розвальнях, закутав Тусю в меховой мешок (мороз не отпускал), я все-таки повезла ее в Рязань и положила в инфекционную детскую больницу. Доехали мы благополучно, и даже быстрее, чем на машине. Теперь по ночам, когда я бывала временами свободна, я приходила и сидела с ней. Постепенно она начала поправляться.

В то время мы все ничего не знали о моей младшей сестре Ляле и ее судьбе - на протяжении полутора лет с начала войны никаких известий от нее не было. Вдруг на почту в Солотчу пришел запрос, проживаю ли я здесь, и Лялин обратный адрес. Мы все вместе написали ей письмо, и через некоторое время она приехала к нам в отпуск на три дня. Радости не было конца! По сей день сохранилась фотография с ее приезда в Солотчу: она в военной форме и я. Позже время от времени приходили короткие треугольники, оповещавшие о ее перемещении по фронту, вплоть до тяжелейшей контузии в 1944 году, которая оставила ее инвалидом.

Нелегко пришлось и Петру. Я остановилась на том, что он уехал на территориальные военные сборы в начале июня 1941 года, даже и не представляя, что уезжает на годы. Когда началась война, он был отправлен на Ленинградский фронт, был командиром батальона 477 стрелкового полка. Однажды, получив задание «взять высоту», повел в атаку свой батальон. Высота была взята, но Петр получил тяжелое осколочное ранение в бедро. От него пришло письмо о том, что он легко ранен, лежит в госпитале, но скоро поправится и вернется в свою часть. Время от времени стали приходить такие краткие сообщения, и по штампам на письмах я видела, что он передвигается в тыл, куда отправляют только тяжелораненых.

Я поняла, что он пишет неправду, не желая меня волновать и огорчать. Когда пришло письмо со штемпелем города Кирова, я написала начальнику госпиталя, чтобы он сообщил мне о состоянии здоровья моего мужа. И получила ответ, что он находится в тяжелом состоянии, поскольку после осколочного ранения бедра у него общее заражение крови (сепсис), и что уже два консилиума врачей дали заключение, что необходима ампутация всей поврежденной конечности (вплоть до таза). Сказано было, что Петр между жизнью и смертью, но категорически не соглашается на ампутацию, поэтому врач не может дать мне определенного ответа о том, как будет развиваться его болезнь.

Представьте мое состояние после получения этих известий!.. Но что было делать? Невозможно было даже представить себе поездку к Петру в Киров. Я была связана по рукам и ногам и могла надеяться только на его собственный опыт и жизненную силу. Ведь к этому моменту ему было уже сорок четыре года, и за свою жизнь он участвовал во множестве боевых действий. Еще в юности, совсем мальчишкой он пошел добровольцем на фронт Первой мировой, где служил на одной из первых подводных лодок. Затем во время революции был вынужден бросить экономический институт (ушел с третьего курса) и воевал с басмачами в Средней Азии. Эти факты сложно сочетались с тем, что Петр имел мягкий и совсем не военный характер, был очень добрым и человечным… Что же, жизнь его сложилась таким вот образом — очень много ему пришлось воевать. Помню, сильно позже моя внучка Юлечка, а потом и правнучка Машенька пытались добиться от него «рассказов о войне», и он всегда как бы рассеянно переводил тему, не находя, видимо, ничего интересного в военных историях.

Но вернемся к нашему повествованию. Я не обманулась в своих надеждах: пролежав в Кировском госпитале несколько месяцев и так и не согласившись на ампутацию (а ведь тогда не было еще даже пенициллина!), Петр все же выкарабкался и сохранил ногу.

И вот однажды ночью, когда я была у Туси в больнице, мне позвонили по телефону из Облздрава: приехал ваш муж и вас разыскивает. Я помчалась туда и смотрю — где же Петр? У окна стоит худой, совершенно седой мужчина на костылях. Уходя на фронт, он был еще молодым и черноволосым! «Тамара, ты не узнаешь меня?» – спросил он, и я бросилась к нему. Мы обнялись. Он был в легкой шинели с запекшейся на ней кровью, так его отправили из госпиталя – в чем прибыл с ранением, в том и вышел. Лицо его было отечно, и сильно болела поясница.

Ему дали месячный отпуск. Весь месяц он провел в Рязанском госпитале: сперва с воспалением почек, затем с повторным нагноением раны в бедре, откуда все еще выходили металлические осколки. Я очень боялась, что снова будет сепсис, но, слава богу, постепенно Петр поднялся и стал понемногу ходить на костылях.

После закрытия раны его комиссовали и снова дали ему отпуск, который он провел с нами в Солотче. Затем он был признан нестроевым и направлен на интендантскую службу. Место его службы часто менялось, он передвигался со штабом в разные места и в конце концов оказался в городе Горьком, где получил должность начальника штаба по интендантской работе. Итак, мы снова разъехались. Лишь года через два Петр приезжал снова на три дня на побывку.

Когда Демидов (заведующий Облздрава и временно исполнявший обязанности начальника эвакуационного госпиталя) передал госпиталь вновь прибывшему начальнику эвакуированного госпиталя из Ростова, мы, вольнонаемные врачи, были отозваны Облздравом на свои места. Я должна была снова заняться санаторием, восстановить его корпуса, освобожденные автобатальоном, и наладить нормальную работу.

Итак, мы с Тусей, которая поправилась, но была очень слаба после болезни, вернулись в Солотчу к маме и девочкам. Общей радости не было конца, наконец мы снова были вместе. Я могла теперь как-то разгрузить маму и помочь ей.

Как только я приехала, Фрида Моисеевна (одна из врачей санатория) рассказала, что когда шло наступление немцев, бухгалтер и директор санатория Ходько распоряжались как хотели имуществом санатория и все, что возможно, тащили себе. Так, растащили по своим квартирам пианино, которые были почти в каждом корпусе, мебель, кровати, белье, одеяла и подушки, и т. д. На продовольственный склад ходили как к себе домой, и сестра-хозяйка давала им что угодно по первому требованию, тогда как больные дети питались плохо. Я сказала: «Так что же ты молчала?», на что она мне ответила: «А что я одна могла сделать? Ведь я — никто, я тебе доложила как заведующей медчастью». После этого мы сели и написали обо всем в ревизионную комиссию и рано утром отправились в Рязань. Там ответили, что завтра же они выедут и разберутся с этим вопросом.

Не успели мы вернуться обратно, как уже через кого-то было известно, куда и зачем мы ездили, и поступил приказ Облздрава, что я и Фрида Моисеевна распределяемся в разные города. Но назавтра утром прибыла ревизионная комиссия, и мы сказали: «Вот результат нашей поездки к вам — нас немедленно перераспределили». Они ответили, чтобы мы оставались на месте, пока они не произведут полную ревизию и не разберутся полностью в ситуации.

Итог был таков: все подтвердилось, бухгалтер был арестован, директор смещен и сестра-хозяйка тоже. Не знаю, был ли замешан здесь заведующий Облздрава Демидов, но вскоре и он сменил место работы, уехав в другой город. Нас оставили на месте, и санаторий вновь стал пополняться больными детьми, после того как была проведена дезинфекция и некоторый ремонт корпусов.

Во время нашей жизни в Солотче мама развела подсобное хозяйство, которое очень помогло семье: кур, цыплят и поросенка. Летом мы откармливали поросенка крупными улитками, которые во множестве водились у берегов нашей реки Старицы. Они были огромные и жирные, с нежным мясом; мы варили из них похлебку, которой поливали рубленную траву. Зимой собирали очистки и отходы с кухни и посыпали отрубями. Свинина к Новому году была прекрасная.

Интересно, что идею кормить свинью улитками подала нам соседка-француженка, не знаю уж каким образом оказавшаяся под Рязанью. Она собирала их для себя и с удовольствием питалась ими. Мы, конечно, сами не дерзнули их попробовать, но суп для свиньи был роскошный, наваристый, и поросенок быстро рос и жирел.

Наташа с Тусей ходили в школу в село Солотча, делая около трех километров в один конец, но вдвоем им было весело и не страшно. В свободное время они катались на лыжах, а летом купались и загорали на «море песков», как они называли песчаный большой пляж у реки. Оля еще была мала, у нее были свои подруги. Я никогда не делала разницы между детьми, они все были мои, и если надо было в чем-то потесниться, то скорее давалась привилегия девочкам, а не Тусе, так как у них отняли отца и мать, обездолив их внезапно ни за что.

Санаторий постепенно восстанавливался и снова стал функционировать на прежнем уровне, многие ребята вернулись обратно и поступали новые. Так жили мы там до 1944 года, когда я начала думать, как бы нам всем переехать в Горький, куда перевели Петра начальником штаба на интендантской службе. Жилья там не было, Петр жил на казарменном положении в здании, где располагался штаб.

Мы решили с мамой, что я возьму отпуск и поеду на разведку — посмотрю, есть ли возможность найти там какую-нибудь квартиру.