Итак, в начале 1981 года мы снова вернулись в свою квартиру, стали потихоньку налаживать свою жизнь и чаще ездить к Юле, у которой росла Машенька.

Еще в 1979 году Юлино семейство переехало с улицы Архитектора Власова на улицу Вавилова — в трехкомнатную квартиру на 15-м этаже, поменяв Колино и Юлино жилье на общее. Несколько лет с ними жил и Колин старший сын Осип, так что к моменту переезда у них было уже двое детей — семилетний Ося и двухлетняя Маша. Юля приняла его как своего сына, и он тоже привязался к ней.

Поначалу, когда Маша была маленькой, Юле пришлось туго. Через полтора года после рождения ребенка ей надо было выходить на работу и в университет, и пришлось отдать малютку в ясли. Дома Маша была крепыш, спокойная и здоровая девочка (даже зимой она спала на свежем воздухе на балконе), а в яслях почти сразу же заболела и получила воспаление легких.

Как нарочно, зима 1978/79 годов была на редкость холодной. Юля возила Машу в ясли на санках, закутав в теплое шерстяное одеяло, а в яслях детей высаживали на горшки в комнате с холодным кафельным полом. Помню, она мне позвонила и сказала, что у Маши грипп и она сидит с ней дома. А через несколько дней у девочки якобы нашли брюшной тиф (!) и велели завтра же госпитализироваться в инфекционную больницу. Я сказала ей ни в коем случае никуда не отдавать ребенка и рано утром приехала. Увидела похудевшую Машеньку, которая почти все время спала и ничего не хотела есть, отстраняя от себя ложку с плачем. Когда мне удалось посмотреть ротик и горло, я увидела на слизистой щек и на внутренней поверхности губ мелкие язвочки, а на грудке была мелкая сыпь. Я спросила, какие лекарства ей давали, и оказалось, что по назначению районного врача ей вот уже третью неделю давали ампициллин — это маленькому ребенку! Стало ясно, что это отравление и реакция на антибиотики. Конечно, никакого брюшного тифа у нее не оказалось.

Вскоре после этого нам удалось устроить девочку в садик от Академии наук, где работал Миша, Юлин отец. Миша взял с работы бумагу, и Машу приняли в хороший ведомственный детсад недалеко от дома.

Машенька охотно приезжала погостить к нам с Петром на Дубнинскую улицу. Около дома был большой луг, где мы с ней гуляли: она резвилась, бегала по тропинкам и всегда приносила домой букет полевых цветов. Иногда мы сидели на скамеечке около голубятни, и Маша любила смотреть, как голуби всех мастей прилетают и улетают из домика. Нагулявшись, мы приходили домой и ели что-нибудь вкусненькое, приготовленное Петром для Машеньки. «Диденьку», как его называла еще Юля, Маша тоже очень любила, как и он ее. Бывало, посадит правнучку на плечи и бегает с ней вокруг стола, иногда вприпрыжку, что называлось «галопом», а она хохочет и кричит: «Давай есё гаёпом!» Однажды во время такой игры спросила: «Дедушка, а почему у тебя наверху пустая голова?», увидав его поредевшую макушку. Машенька была общей любимицей, и все ее баловали. Когда Петр начал болеть, он всегда просил меня привезти ее в гости: «Она споет нам, и станцует, и развеселит нас, и мне станет полегче».

В мае 1983 года я вышла на пенсию. Мне исполнилось 75 лет и было уже тяжело ездить полтора часа общественным транспортом из Бескудниково в Лужники. Произошло это ровно накануне рождения Сашеньки — сына Юли и Коли.

Пока мы были немного моложе, у нас часто собирались гости: Петр был душой компании и любил посидеть с друзьями, но совсем не умел пить, не знал меры. Иногда гости начнут уговаривать его: «Давай-давай!», а он и слушался. Мне всегда было обидно за него. У меня от алкоголя была прививка с юности, с тех пор, как я работала акушеркой в больнице в Вяземском уезде. Помню, мы всем коллективом отмечали Масленицу, и меня подначили выпить разом стакан коньяку. С тех пор за всю жизнь я никогда не позволила себе быть в таком мерзком виде, могла даже выпить водку, но всегда знала, когда надо остановиться. Мне непонятно было, как можно не уважать себя, не знать меры, и я говорила Петру: «Что ж ты, сам не видишь, что уже пора прекратить?», но это был, пожалуй, его единственный недостаток, проявлявшийся, впрочем, нечасто.

В 1983 году здоровье Петра резко ухудшилось. Ему было уже 86 лет, и до тех пор он никогда ничем не болел (не считая тяжелого ранения во время войны), был подтянутым и худощавым, не признавал врачей и ни на что не жаловался, а тут вдруг подвело сердце. Я думаю, виноваты были папиросы — он много курил, не меньше двух пачек «Казбека» в день. Когда началась стенокардия, ему запретили курить, в крайнем случае требовали хотя бы перейти на минимум, но он никак не мог преодолеть эту ужасную привычку. Он говорил, что курит с детства, с девяти лет. Я всячески старалась помочь ему в борьбе с этой напастью, но все было бесполезно...

Когда-то, во время войны, курила и я. В эвакогоспитале приходилось не спать по пять суток, так, бывало, закуришь во время записи историй болезни или когда чувствуешь, что совсем уже начинаешь клевать носом. Покуришь — и, кажется, отвлеклась, и сон прошел. Даже после войны, когда мы переехали с Петром в свою комнату на улице Станиславского, мы, бывало, с ним вечером садились на кухне и покуривали вместе. Но когда у меня раз-другой приключился приступ стенокардии, я тут же бросила и больше никогда не интересовалась папиросами. Но, конечно, для меня это было просто временное баловство, а он всю жизнь систематически отравлял свой организм.

Он очень страдал в тот год — перенес три инфаркта, трижды приезжала «скорая» и увозила его в реанимацию. В 5 утра 8 января 1984 года это случилось в четвертый раз. Ему стало очень плохо, боли в сердце не снимались ничем. Я вызвала «скорую», и его отвезли в 81-ю больницу. Я, как всегда, поехала с ним.

Петра отвезли в палату и, как я ни просила, не разрешили мне туда зайти. Я только поцеловала его, пока его везли на каталке. Тогда я вызвала врача, чтобы он сразу посмотрел Петра, но врач все равно запретила мне входить, сказав прийти к 12 часам.

И вот я собираюсь домой и вдруг смотрю, дверь палаты приоткрывается и Петр зовет меня: «Тамара!». Сестра загородила дверь и не дала мне даже подойти к нему. В отчаянии я приехала домой и сразу, позвонив врачу, спросила, как он себя чувствует и что он хотел мне сказать. Она ответила, что все в порядке, он уснул. А когда я позвонила в 11 часов, уже собираясь выезжать в больницу, мне лаконично сообщили, что он умер и чтобы я не приезжала. Так я и не знаю, что он хотел мне сказать, мы даже толком не попрощались...

Потом были все эти ужасные процедуры, похороны, кремация в Донском монастыре... Во время поминок у Юли на улице Вавилова я все еще держалась. Но затем, когда вернулась домой и осталась одна в своей квартире, у меня был тяжелый гипертонический криз со стенокардией, и эти кризы стали часто повторяться. Иногда я уезжала к Юле и лежала у них — мне было страшно одиноко дома одной со своими мыслями.

В это время я снова попыталась уговорить свою младшую сестру Лялю переехать из Горького жить ко мне, но она не согласилась. И вот однажды она полезла закрывать форточку и упала, сломав шейку бедра. «Скорая» увезла ее в больницу, где она долгое время лежала на вытяжении. Я, по телефону из Москвы, собирала консилиум врачей в Горьком по поводу проведения операции, но он признал операцию невозможной в связи с общим состоянием организма.

В момент получения известия о том, что она находится в тяжелом состоянии, я лежала с приступом гипертонии. У Юли было уже трое детей, и как раз тяжело болел Сашенька. В Горький выехала наша племянница Наташа, дочь Гали, которая еще застала Лялю живой. Но в ночь Ляля скончалась, а я не смогла даже попасть на похороны. Организационные вопросы все легли на Наташу, спасибо ей за эту помощь, что бы мы без нее делали... Это случилось в 1986 году. Ляля была младше меня, ей было 73 года, и хотя она была душевным и добрым человеком, жизнь ее была тяжелой и одинокой.

Несколько лет я прожила одна в квартире на Дубнинской улице в Бескудниково. Мне было почти 80 лет, я уже давно ходила с палочкой, дала себя знать болезнь суставов. Начало падать зрение, все чаще проявлялись гипертония, стенокардия и аритмия. Тем не менее я пока справлялась: продуктовый магазин был рядом, под окнами много зелени, просторные поля для прогулки.

Но жизнь без Петра была сложной и горькой. Мне было невыносимо одиноко одной, без моего дорогого друга и мужа, надежнее которого никогда никого не было. Почти полвека мы прожили с ним душа в душу. Кроме того, Петр нес на себе почти все домашние заботы, он был хороший хозяин и заботливый муж, и однажды я обнаружила, что не умею даже открыть консервную банку — получилась вырезанная в днище спираль.

Постепенно я привыкала к одиночеству, тем более что периодически в гости приезжала Юля с детьми и Оля с сыном Лешей. Но здоровье начало подводить: однажды я упала в обморок в магазине, и меня увезли в больницу, где я провела месяц. Слава богу, выходя из дома, я выключила чайник и закрыла форточку! В другой раз у меня закружилась голова и я упала дома, на кухне, и только придя в себя, могла позвонить Юле, чтоб она вызвала «скорую». С трудом поднявшись, я пошла вдоль стенки, чтоб заранее открыть им дверь.

Надо было что-то решать с дальнейшей жизнью.