Первая же Тусина экпедиция на Чукотку после окончания Университета (когда уже была маленькая Юля) обернулась ужасной катастрофой, в которой погибли два ее товарища-геолога. Студентов-выпускников забросили на необитаемый берег Берингова пролива и оставили одних, без связи, посреди коварной чукотской природы. Она описала все происходившее в своем дневнике, а позднее превратила эти записи в рассказ, основанный на трагических событиях, которые в итоге были всеми, включая руководство Университета и геологической партии, замолчаны.

Когда Туся уезжала на лето в экспедицию, Юля оставалась с нами. Летом нередко мы жили в Быково — на ведомственной даче Минфина, которая полагалась Петру от работы. Дача была благоустроенная, с большой территорией. Петр души не чаял в Юлечке, и она очень любила его и звала «диденька». Он очень любил детей и когда-то мечтал о том, что у нас будет сын, но война изменила все планы. О чем тут можно было думать, когда у меня на руках были мать, дочь и две племянницы?.. А потом стало уже поздно. Петр никогда не упрекал меня, а наоборот, всю жизнь любил моих родных и заботился о них как о своих близких, и его все любили и уважали. Сорок четыре года мы прожили в мире и дружбе без ссор, решая все вопросы сообща.

И вот однажды я встала перед серьезным выбором. Дело в том, что в начале 50-х годов я работала в больнице «Соколиная гора», клинике профессора Сельцовского. Я увлекалась травматологией, но в этой больнице не было тогда травматологического отделения, а только несколько палат, которые я и курировала. Кроме того, я вела две палаты плановых больных и работала полостным хирургом в отделении экстренной хирургии — это была изнурительная и сумасшедшая работа, когда за сутки мне надо было прооперировать не менее десяти тяжелых больных, привезенных «Скорой помощью».

К этому времени у меня был накоплен материал для диссертации, проделаны 150 операций на ценную, животрепещущую для послевоенных лет тему — «Отсроченная первичная обработка ран с пенициллином». Раньше считалось, что рану можно зашивать наглухо только в течение шести часов после ее получения, потому что по истечении этого времени инфекция поступает в кровь и запускает воспалительный и гнойный процессы. Мне же надо было доказать, что если в рану ввести пенициллин (он тогда только появился и творил в медицине чудеса), то ее можно зашивать наглухо вне зависимости от времени получения раны. Поэтому, когда бы ни поступили такие больные, дежурный врач вводил в рану пенициллин и оставлял этого пациента для меня.

И действительно, все раны (за незначительными исключениями) после их обработки и зашивания наглухо заживали первичным натяжением. Это было большое открытие в медицине, так как открытые раны, которые не разрешалось зашивать по прошествии шести часов, обычно долго не заживали и гноились, а больные страдали и продолжительное время оставались нетрудоспособными.

И вот моя диссертация уже на стадии окончательного оформления: необходимо перепечатать начисто, сдать в переплетную, отдать оппоненту, согласовать с профессором. Конечно, требовалось еще сдать кандидатский минимум по хирургии и сделать перевод на английский язык. Оформление диссертации со всеми перипетиями по ходу действия требовало времени и немалых средств, которых тогда у нас не было — после войны мы оказались в бедственном положении.

И в это время судьба снова свела меня с Василием Ч., который был так раздосадован, когда я вышла замуж за Петра в 1941 году. С тех пор я его долгое время не видела, но знала, что жена его умерла и он с горя женился на подруге своей дочери, которая была к нему неравнодушна. Она родила ему двоих детей, затем он ее бросил и, переехав в Москву, женился на бывшей жене певца Козловского, актрисе. На тот момент он заведовал клиникой на базе 4-го госпиталя инвалидов Отечественной войны, это была клиника ортопедии и травматологии, филиал ЦИТО. И вдруг он предложил мне участвовать в конкурсе на место травматолога в его госпиталь. Это было очень, очень интересное предложение.

Дело в том, что в клинике Сельцовского акцент был сделан на ортопедию, которая была для меня новым направлением в медицине. Она не очень мне нравилась, мне не хотелось изучать ее «с нуля», поскольку я давно уже выбрала себе две специализации — полостная хирургия и травматология — и с большим интересом работала в этих областях. Я подала документы на конкурс, особенно не надеясь пройти, поскольку меня предупреждали о придирчивости московской комиссии и большом количестве кандидатов. Но — прошла.

Когда я сообщила профессору Сельцовскому, что перехожу травматологом в 4-й госпиталь инвалидов ВОВ, он топал на меня ногами и криком кричал, что я «дура и старая керосинка». Мне тогда было 43 года, и старой я еще не была. Он заявил, что дает мне три дня на размышление, а в случае моего ухода из клиники требует, чтоб я передала всю свою диссертационную работу другому врачу для ее дальнейшего оформления и защиты.

Что мне было делать? Конечно, я посоветовалась с Петром, сказала ему, что клинику возглавляет Василий Ч. и что я при переходе потеряю кандидатскую. Несмотря на это, он мне ответил: «Решай сама. Работа — это твоя жизнь, твоя медицина, которую ты так любишь. Тут решить можешь только ты». Он доверял мне вполне, как самому себе.

Происходило это в 1951 году, когда Туся, окончив школу, поступила в Университет, а мы еще только начали приходить в себя после войны и всех ее последствий. Я писала, что дошла тогда до физического истощения, и суточные дежурства в экстренной хирургии два раза в неделю мне были даже в тягость.

И вот после непродолжительного размышления и разговора с Петром я приняла решение перейти в 4-й госпиталь. Сельцовский снова орал на меня, в приказном порядке велел сдать все работы старшему ассистенту. Я, говорит, подпишу вам увольнение как по сокращению штата. Тут я тоже обозлилась и ответила: «Тем лучше – значит, я получу выходное пособие». И ушла, хлопнув дверью.

Диссертацию было до слез жалко. Но я никогда не была тщеславной, не стремилась к славе и регалиям, больше всего мне нравилась сама работа и ее результаты. Так я и не защитилась никогда и осталась просто врачом без научной степени.

В 4-м госпитале инвалидов ВОВ я сразу установила чисто официальные отношения с В.Д.Ч.. Надо сказать, перед ним все трепетали, поскольку он был большой авторитет, требовательный и даже деспотичный. Перед его обходом все бегали как угорелые, развешивали рентген-снимки и готовили доклады о каждом больном с историей болезни, всяческими диаграммами и анализами, потому что боялись попасть впросак.

Профессор любил заходить в операционную и экзаменовать хирурга прямо перед операцией. Однажды он подошел к столу, где лежала пациентка с повреждением мениска, которую должен был оперировать молодой ординатор, и велел: «Доложите больную: какой диагноз? Что именно вы будете оперировать? Какой намерены делать разрез? Расскажите всю анатомию коленного сустава». Разумеется, анатомию, идя на операцию, хирурги знали как свои пять пальцев. Ординатор рассказал ему все детально, без сучка и задоринки. Не удовлетворившись этим, профессор спросил: «А вот не помните ли вы случайно, здесь еще отходит тоненький волосик нерва — что он инервирует?» Хирург растерялся, потупился и молчал. Тогда профессор встал и, обращаясь к сестре, огласил приговор: «Увезите больную в палату, врач не знает анатомию!». Больная, которая давно ждала операции и наконец уже, казалось бы, лежала на операционном столе, разрыдалась.

Все врачи, присутствовавшие при этом, промолчали. При случае я сказала В.Д.: «Как вы могли поступить так нетактично по отношению к больной и к врачу? Ведь этот волосик нерва не имел никакого значения для операции». Он ответил: «Это не важно, я требую безукоризненных знаний и ответов на все мои вопросы».

В дальнейшем, видя мое безразличие в личном плане (хотя я всегда относилась к нему с уважением в профессиональных вопросах), профессор начал придираться ко мне по мелочам в присутствии других, что меня очень возмущало. Так, однажды он проводил очередную консультацию, где присутствовали все наши лечащие врачи со своими больными. На таких консультациях мы получали его разрешение на операцию, без которого она была недопустима. Итак, он быстро просматривал больных и давал свое заключение. Врач должен был немедленно записать его слова в историю болезни и отдать ему тут же на подпись. И вот я протягиваю ему историю болезни на подпись, и вдруг он говорит: «Что-то я не разберу, какая здесь в слове стоит буква — «а» или «о»?»

— Конечно «о», а дальше идет связь с другой буквой, — удивленно отвечаю я.

— Надо писать отчетливей! — говорит он.

Тут уж я не сдержалась:

— Записывать приходится быстро, и у каждого свой почерк. Ведь вы знаете, что ваш почерк никто не может разобрать, и часто даже обращаются к секретарше!

Он вскочил, заявил, что консультация закончена, поскольку ординатор посмела сделать ему замечание, и, хлопнув дверью, ушел. Все набросились на меня, потому что врачи ждут этих консультаций чуть ли не по месяцу, а тут я ее, мол, сорвала. Могла бы и промолчать… но мне надоело молчать на его мелкие, ничем не обоснованные придирки.

Не знаю, о чем он думал, принимая меня на работу. Я была замужем, он вновь был женат, и я сразу дала ему понять, что у нас только профессиональные отношения. Я уважала Василия Дмитриевича как гениального ученого и хорошо относилась к нему как к человеку, но я никогда не позволила бы публично придираться ко мне. Если он считал это допустимым, то единственным вариантом для меня было подыскать себе другое место работы.

Так я и сделала: подала заявление об уходе главврачу. Узнав об этом, В.Д. вызвал меня к себе в кабинет и спросил, в чем дело и почему я не обсудила предварительно такое решение с ним. Я сказала: «Да, я ухожу, потому что вы стали ко мне плохо относиться. Я этого не заслуживаю, так как всегда работаю добросовестно». Пожелала ему всего хорошего и вышла из кабинета.

Я решила, что пора мне уже быть более свободной и заняться своими семейными делами. Уйдя из госпиталя, я перешла на спокойную работу — травматологом в спортивный диспансер, где получали медицинскую помощь наши ведущие спортсмены.