Стоял июль; после полудня городок, и без того изрядно опустевший к середине войны, полностью вымирал. Пыльные узкие улицы его звенели от зноя, и только ближе к ночи, когда на бугристые мостовые опускалась тень от низкорослых провинциальных домиков, во дворах и за оградами появлялся намек на жизнь. Неспешно выходил из крыльца и садился на резную садовую скамейку усатый дед Алексей Петрович в латаных галифе, деловито заканчивала брошенную утром стирку дородная прислуга Титовых на заднем дворе, звякал колокольчик булочной Гершевича и привычно скрипела, открываясь, несмазанная дверь скобяной лавки.

Но сейчас, в середине дня, все скудное население города N, не призванное в действующую армию и не отправившееся в центр за пропитанием и на заработки, пряталось от зноя в глубинах домов и лавчонок, отыскивая прохладный уголок. 

В «Художественной фотографии М. Лалина», чей все еще изысканный, хоть и облупившийся фасад в модном стиле «модерн» украшал самый угол Семеновской и Институтской, Матвей Лалин и его подмастерье – племянник Коська Дынкин, пили чай с ватрушками.

Конечно, чай был уже не тот, что раньше, да и ватрушки вызывали у Матвея легкую неприязнь. В последние пятнадцать лет своего существования "Художественная фотография М.Лалина" повидала всякое, но до самого последнего времени Матвей неизменно имел со студии регулярный доход. Именно благодаря накоплениям и вложениям, сохранившимся с благополучных «модных» времен, он мог до сих пор содержать ставший убыточным в военные годы салон. И продолжать покупать свежие ватрушки у Гершевича к полуденному чаю (при мысли о ватрушках в качестве символа обеспеченной жизни Матвей передернулся сухощавым лицом так, что усики-ниточки шевельнулись под выдающимся носом,  словно хвостики мышей, разбегающихся от хозяйской кошки).

– Достань варенье, – мрачно кивнул он Коське. – И меду, да, и меду.

Константин Дынкин прибился к Матвею недавно, около полугода назад. Он приходился Матвею племянником со стороны старшей сестры, и та, не спросившись хотя бы телеграммой, отправила сына к дядюшке – обучаться делу, а по существу просто в город, любой ценой вон из захудалой глухой деревушки. Коська и поехал.

Но оказалось, что и в городе все не так радужно. Какое уж тут «дело», чему тут обучаться? К дядюшке он попал в тот печальный момент, когда клиенты в «Фотографию» уже заглядывали, дай бог, раз в два-три дня, и то все больше по вопросу надгробных изображений. Хозяин пребывал в унынии, отчетливо понимая, что в ближайшие годы людям будет не до искусства. «Художественная фотография по нашему времени никому не нужна, – с мрачной уверенностью, приводя множество примеров и обоснований, растолковывал дядя Матвей племяннику за чаем, за обедом, а также и по вечерам, выйдя в сад на свежий воздух. – Кабинетную фотокарточку, достойную украсить каминную полку или альбом, теперь редко кто может себе позволить, а главное – мало кто может ее захотеть. Про искусство думать забыли, не до красоты им, не до изысканности!..» Матвею было горько. Других тем для бесед с племянником он не находил. Впрочем, и не искал.

Тем не менее кое-чему Матвей понемногу его все же учил. К примеру – ретуши на отпечатанных для клиентов оттисках, которые так и не забрали по каким–либо причинам. «И отчего можно за такой красотой не вернуться?» – бормотал под нос Матвей, легко касаясь кистью нечеткого на снимке платья щедро декорированной молодой дамы с веером в руках. «Веер-то – вот он, – кивнул дядька в сторону стеклянного шкафа с реквизитом для постановочных снимков. – Не такая уж и гордая дама была. Пришла по жаре без веера, вся запыленная, не то что на моем фото – цветок, сама свежесть!»

За жарким чаем с медом расплавленный Коська привычно вернулся мыслями к любимой им даме на фото. Не в первый раз он представлял себе, как будто прямо сейчас, нынче, здесь за окном слышна легкая поступь ее каблучков по раскаленной мостовой, и словно наблюдал воочию точеные голые руки в ажурных перчатках, державшие веер, и тонкую вуаль, скрывающую от солнца нежные, изящные черты... Сквозь полудрему Коська совершенно отчетливо видел, как она уходит легкими шагами, двигаясь сквозь жаркий воздух, как маленькая птичка, и вдруг, от соседнего дома обернувшись, смотрит ему прямо в глаза, рукой то ли поправляя прядь волос, то ли прикрываясь от бьющего в лицо солнца. И как это можно – по самому солнцу в таком длинном пышном платье?.. Хоть бы пуговку лифа расстегнула или…

Дверь с улицы в контору громогласно звякнула колокольчиком.

На мгновение всё в комнате замерло: рука Матвея с блюдцем чая на полпути ко рту, Коськина ложка, зачерпывающая мед, и даже настенные часы, флегматично размечающие маятником минуты бытия при любых обстоятельствах, и те изумленно примолкли. 

Секунду спустя все задвигалось и, казалось, зажило заново.

Матвей встал и, торопливо вытирая усики тыльной стороной ладони, кивнул Коське – мол, тихо сиди, я сам проверю, кто там.

В полумраке конторы стоял молодой офицер в гимнастерке. Он выглядел усталым и далеко не таким бравым, как прежние юные офицеры, наводнявшие «Художественную фотографию» в начале войны. Но все же в позе его и осанке чувствовался характер, возможно, слишком зрелый для его лет.

– Чего изволите? – осторожно, однако пытаясь изобразить деловитость и хватку, спросил Матвей.

– Работает ли ваша фотография? – поинтересовался молодой человек.

– Эммм… Конечно, конечно! – засуетился было Матвей. Спохватившись, уточнил:

– Желаете снимок?

– Желаю, – устало отрубил военный. – Прямо сейчас.

– Проходите-с, проходите-с, – попросил Матвей, судорожно вспоминая, все ли у него в наличии для съемки «прямо сейчас», и прикидывая, вернется ли молодой военный за снимком с деньгами.

– Какими судьбами в нашем городе? – начал Матвей светскую беседу, пропуская офицера (при ближайшем рассмотрении – сущего мальчишку) в павильон ателье.

– Неважно, – буркнул военный. – Сделайте карточку, мне надо оставить даме.

– Даме? – поддержал беседу Матвей, выдвигая треногу с аппаратом из темного угла и скидывая с него наброшенную ткань, взметнувшуюся внезапно легко, словно тонкая вуаль из-под дамской шляпки. Юноша чихнул от поднявшейся пыли, Матвей начал извиняться, кликнул Коську, который, вбежав из соседней комнаты, немедленно создал столько суеты, что уже и военный не мог сдержать нервного смешка от нелепости ситуации.

– Когда тут последний раз снимали? – спросил он, кривя рот.

«Да только вчера, вчера», – почти сказал уже Матвей и даже начал кивать головой и победно улыбаться, привычно рисуя перед внутренним взором картину успешного знаменитого фотосалона, но вдруг ощутил бессмысленность вранья и, перестав кивать, словно китайский болванчик, коротко ответил: «Три месяца».

Юноша, заразившись у Матвея, ритмично дернул головой раз, затем другой и с нескрываемым сомнением огляделся вокруг.

– Александр Нестеров, – представился он. – Прапорщик. Договоримся: неважно, откуда, куда, и про даму тоже… Не спрашивайте. Ищите свои аппараты, сделайте снимок. Я не спешу.

– Как скажете, господин офицер, – привычно выпалил Матвей и начал собирать все к съемке. – Костя, предложи господину чаю. Займи беседой.

Спустя полчаса все было готово. Камера налажена, новая пластина промыта, залита коллодием и вставлена в раму. Кресло, в котором положено было сидеть модели, очищено от пыли и выставлено в самом выгодном ракурсе. Оставалось отдернуть портьеры, открывающие огромные, почти во всю стену, окна – гордость «Художественной фотографии М. Лалина». С этим Матвей решил не спешить, чтобы как можно дольше сохранить в павильоне прохладу. Сперва все обсудить, упомянуть вскользь расценки, показать, куда встать или, если угодно будет, сесть, предложить выгодные позы и рассказать немного об искусстве фотографа – это была самая любимая Матвеем часть работы. Костя пригласил офицера и уже почти по-свойски (они с прапорщиком оказались практически одного возраста, едва разменяли третий десяток) начал рассказывать ему, как будет проходить съемка.

– Нет, – немедленно отрезал Александр, повернувшись к Матвею. – Кресло? Война идет, а тут – кресло. Скоро ни кресла этого, ни… – он остановился, вероятно, осознав, что не слишком тактично будет высказываться о хрупкости частной коммерции в столь сложное для России время прямо тут, в глаза этому потертому жизнью, но все же живому пока носатому пугливому полуеврею. – Давайте обойдемся без кресла. Я буду стоять… – он огляделся вокруг, – вон там, у портьеры.

Молодой человек явно ничего не знал о фотографии. Матвей пустился было в витиеватые объяснения о необходимости солнечного света для получения хорошего снимка, начал рассказывать об уникальности закрытых портьерой окон, ушел в химические дебри описания фотографического процесса, но прапорщик не обратил на это ровно никакого внимания. Он молча стоял на фоне портьеры с видом Наполеона.

– …Там же темно, для художественной фотографии требуется хорошее освещение, яркость, иначе не будет четкости картины, – все еще пытался противостоять Матвей, уже понимая, впрочем, что без толку, и заранее сетуя на нарушение рабочего процесса, фотографического ритуала и алхимии.

– У вас же не только окна, но и электрический свет? Поверните сюда свои лампы и переставьте аппарат, только и всего, – сказал военный. – Делайте.

Поцокав языком («Нет, так не дóлжно, где это видано, и что еще из этого получится!» –  бормотал он себе под нос), Матвей кивнул Коське, и они в четыре руки взялись передвигать огромные, с плафоном, похожим на жестяное ведро, лампы искусственного света.

– Вашбродь, в соседней комнате шкаф с реквизитом, извольте ознакомиться, – пыхтя от натуги, предложил прапорщику Коська, отодвигая кресло в сторону. Прапорщик молча, лишь кивнув головой, вышел за дверь – изучать реквизит.

Матвей дождался, пока офицер ушел,  чтоб не слепить клиента зазря мощной, в тысячу ватт, лампой, и начал выставлять свет, пытаясь добиться концентрации яркости в нужном поле. Свет ложиться как надо, разумеется, отказывался. На мгновение софит выхватил из полумрака спавшую в прохладе портьеры тощую собаку Мими, прикормленную Коськой со двора. «Надо выгнать», – подумал мимоходом заметивший ее Коська и тут же забыл, полностью занятый дотошным следованием дядькиным указаниям.

Передвинуть фотографический аппарат, чтобы взять в кадр нужный кусок портьеры, оказалось несложно. Молодой офицер вернулся с саблей – затупившимся от давнего лежания в шкафу пехотным клинком в старых чужих ножнах.

– Снимите с саблей, – кивнул он Матвею. – Неплоха. Даром что ножны старые.Матвей не стал делиться с юношей тем, что сабля эта совершенно обычная, без всяких отличий – средненькая строевая сабля, да еще тупая, как сибирский (упаси Боже, по привычке подумал Матвей) валенок. А ножны и вовсе достались ему от отца: не раз ему в детстве попадало этими ножнами, потому и сохранил их – на память о вздорном старике.

Если молодой человек и стал офицером в столь юные годы и с таким прискорбным уровнем знаний, то причиной тому, без сомнений, была война – Великая мировая война, давшая шанс стать царским офицером практически любому бойкому, быстрому юноше безо всякого происхождения и, к сожалению, образования.

Матвей снова тяжело вздохнул, и усики под выдающимся носом вновь вильнули, убегая от кошки. Ей-богу, два расстройства за день – это слишком.

– У сабли, – сказал Матвей, стараясь не выказать назидательного тона, – нет ни портупеи, ни темляка. Как ваше благородие изволит с нею сняться?

– Так и буду, – вновь отрезал прапорщик. – Так и снимусь. Заложу руки за спину и прижму ее так, чтоб не видно было, что нет темляка. Делайте.

Матвей видел, что мальчишка (какой уж тут офицер, теперь это было чисто детское, мальчишеское упрямство) готов взвиться. Брови нахмурились, глаза сузились и потемнели. Крупный рот на гладком, ровно выбритом лице был плотно сжат, а руки вцепились в саблю, словно в трофей мальчишеской драки, подтверждавший победу над старшим по возрасту. Возвращать саблю в шкаф с реквизитом господин прапорщик явно не собирался.

– Конечно, ваше благородие, как угодно, – подтвердил Матвей. – Одну секунду, ваше благородие, встаньте вот так, я лишь поправлю, чтоб кадр был хорош. Он подошел к натянутому, как струна, офицерику и аккуратно повернул его в три четверти оборота к камере.

– Заложите руки за спину, я вложу вам саблю как надо, – сказал Матвей доброжелательно, даже ласково, как делал всегда, организовывая своих неопытных моделей в композицию. На словах «как надо» юноша сверкнул глазами, задвинул не глядя саблю в ножнах за спину и сквозь зубы произнес: «Вот так. И довольно».

Матвей отошел к аппарату и окинул взглядом получавшийся план. Фотография выходила в некотором роде пресмешная: юный насупленный офицер, упрямо прижимающий скрещенными за спиной руками плохонькую саблю в чужих ножнах, которая, кроме прочего, лежала вверх лезвием против всех правил обмундирования. Сбоку обстановку довершала Мими с тонкими белыми лапками, продолжавшая безмятежно спать в портьере.

«Что ж, так тому и быть», – горько кивнул про себя Матвей. В матовом стекле камеры он увидел внезапно истинно правдивый портрет наступающего буйного времени, которое неотступно неслось на «Художественную фотографию», грозя смести ее если не с лица земли, то как минимум с угла улиц Семеновской и Институтской, из города N. и, вероятнее всего, из самой страны.

«Так тому и быть» – и он пыхнул магнием.