За нашим забором, что шел поперек в конце сада, был чужой сад, спускавшийся вниз. В нем никогда никто не появлялся. Как только стаивал снег, вся гора покрывалась белыми подснежниками, а затем вырастала высокая трава. Сад был явно запущен, в нем не было ни единой тропинки. Однажды отец решил узнать, чей это сад, перелез через забор и, по пояс в траве, держась левого соседского забора, долго пробирался, пока не подошел к калитке, ведущей во двор. Пройдя двор, он очутился на Богословской улице (это примерно километр от нашего дома). Здесь его глазам предстал дом с мраморными львами, украшавшими вход в подъезд. Позвонив, он попросил разрешения представиться хозяйке, и через некоторое время его проводили на террасу, выходящую в этот сад.

Хозяйка лежала в кресле – как выяснилось, она была парализована уже несколько лет. Отец спросил, не может ли она продать ему этот участок земли, которым, как видно, никто не пользуется. Она ответила: «Земля мне нужна, но мне хватит метров 50–70, где разбит мой цветник. Я любуюсь им лежа на террасе. Вы сделаете здесь забор, а за остальную землю мне заплатите, так как она мне действительно не нужна. Вот уже 10 лет в этот сад никто не входил». Мы получили часть двора и сказочный парк, в котором провели свое счастливое, но не очень долгое детство, которое я вспоминаю и до сих пор.

Помню, одно время в том дворе размещалась выданная папе казенная лошадь с кучером Махмедом, а в сарае стояла коляска, на которой папа ездил в свой департамент, а мы в гости к тете Ксении и нашим близким знакомым по фамилии Дическул – Елене Феликсовне и Дмитрию Александровичу. Он был генерал, помню, решительного характера. У них я любила поваляться на огромной медвежьей шкуре с выделанной головой и глазами, которая лежала в зале. Хозяин дома любил охоту и ходил на медведей. У них было трое детей: Оля, наша подруга, и два сына – Саша, который учился в морском корпусе, и Мика – гимназист. Меня дразнили Сашиной невестой, отчего я обижалась и плакала, забившись в угол.

В дальнейшем, когда мы уже разъехались по жизненным обстоятельствам в разные стороны, я в Москве встретила в трамвае Мику. Он рассказал, что мать его умерла, Саша погиб на фронте, а Оля живет с отцом в Москве и работает машинисткой и переводчиком. Отец не понимает, как сильно изменилась жизнь, и требует от нее, чтобы все было как раньше. Она угождает ему, как может, во всем отказывая себе. Оля так и не вышла замуж, посвятив себя отцу. Я даже однажды заходила к ней, нам было уже лет по сорок. Она всегда была веселая, хохотушка, и в то время была такой же оптимисткой! Но наше дальнейшее знакомство как-то не состоялось.

Тетя Ксения Заварина – мамина сестра – тоже жила с семьей в Смоленске. У них был свой дом, просторный, пяти- или шестикомнатный, но довольно далеко от нас, за Молоховскими воротами. В большом зале стояли только стулья и рояль, на котором хорошо играла дочь Наташа, иногда дуэтом с отцом, который играл на скрипке. У них была кухарка и горничная Феня. Жили они хорошо: тетя Ксения уже взяла бразды правления в свои руки и была командиром в доме, а Валериан Павлович, тихий и скромный, не перечил ей и занимался своей педагогической наукой. Они были дружны с мамой, и тетя подражала старшей сестре в одежде.

Из приятелей нашей семьи были еще Улласы (он латыш, известный адвокат, она русская, веселая и остроумная женщина, ее звали Евгения Михайловна), которые жили тоже на Казанской горе, на другой стороне улицы. Они почти каждый день виделись с моими родителями. У Улласов было трое детей: Верочка, с которой мы дружили, Коля (по прозвищу Котик) и еще один мальчик – кажется, его звали Петей. О Коле, как помню, Евгения Михайловна с возмущением говорила много позже: «Мой дурак Котик, как его ни отговаривали, поехал один в Москву, шилом патоку хлебать», – чтобы учиться в архитектурном институте. В дальнейшем, окончив институт, он стал в Москве известным архитектором и строил в Лужниках Большую арену.

Итак, возвращаюсь к описанию своего любимого сада-парка. Этот запущенный полулес отец и его денщик Григорий привели в порядок. Сняв забор, они проложили широкую дорожку, идущую сначала наискосок к забору соседа, а потом вдоль него вниз, где ступени вели к красивой решетчатой беседке. Около беседки была разбита большая круглая клумба с разноцветными анютиными глазками, посередине возвышался куст георгина. Посыпанная песком дорожка, обогнув клумбу, возвращалась понизу обратно, а потом делала поворот, огибая с двух сторон большие заросли малины, теперь аккуратно подстриженные. Справа от беседки, поперек сада, стояли огромные четыре липы, ствол каждой из которых едва могли обхватить двое мужчин. Они были так высоки, что на одной из них свил гнездо ястреб, который таскал наших цыплят, за что в дальнейшем папа его подстрелил. Под липами росли ландыши, и мы, дети, любили собирать из них букеты. Когда же начинали цвести липы, в саду стоял необычайный аромат, и нередко мы приносили из дому самовар с трубой и пили чай в беседке, на чистейшем воздухе. В этом приобретенном саду было множество вишневых деревьев с черными крупными вишнями «владимирка». Вишни были высокие, надо было влезать на лестницу, чтобы собирать ягоды. Большая площадь была засажена клубникой, много кустов черной и красной смородины и крыжовника. Росла там и очень высокая груша, на которую взрослые забирались по большой лестнице, а мы ели те спелые груши, которые падали сами. В общем, фруктов мы ели столько, сколько хотели. После обеда папа, смеясь, говорил: «Идите пастись на подножный корм в сад».

В детстве, лет в пять-шесть, я была довольно толстенькая, и потому не очень подвижная, не поспевала за Галей, которая, наоборот, была худощавого телосложения и очень прыткая. Дружила она больше с мальчишками из соседних домов, лазила по деревьям, играла с ними в казаки-разбойники, в палочку-выручалочку и, забираясь по забору во дворе, залезала на крышу, а оттуда прыгала вниз. В общем, она была сорванец и часто ходила с синяками и царапинами. Когда мы уходили в сад, мама говорила ей: «Не бросай Тамочку, играйте вместе». Иногда так и происходило, но бывало и по-другому. Когда мы ссорились и дрались, и победа была за ней, она мне говорила: «Не смей жаловаться маме, потому что ты тогда будешь жалоба-доносчица – паршивая извозчица, я всем расскажу, кто ты есть». И я молча терпела и плакала от обиды.

Однажды, чтобы избавиться от меня, она сказала: «Хочешь залезть и посидеть на березе?» Береза была красивая, высокая, но Галя могла свободно лазить по ней. Я изъявила согласие, тогда она нагнулась, усадила меня на шею, поднялась и помогла мне усесться на разветвлении веток, после чего рассмеялась и сказала: «Ну и сиди здесь, ступа, пока я не приду за тобой!» И убежала. Я подняла рев, но никто меня не слышал, потому что это было далеко от дома. Хоть реви целый день! Так я и сидела до обеда, пока она не соизволила прийти за мной. Но, конечно, не всегда мы враждовали, иногда и мирно играли, а по большим праздникам даже делали сцену и устраивали выступления для родителей, читали стихи, разыгрывали шарады и сценки.

Лет семи-восьми Галю отвезли в Москву в Институт благородных девиц, и года через два, а то и меньше, она стала совсем неузнаваема: куда делись ее мальчишеские замашки. Приехав домой на летние каникулы, она чинно сидела за столом, сложив на коленях обе руки, и важно, как большая, ходила, глядя на меня свысока. Тут уже я ее поддразнивала, и если дело доходило до драки, то стала ее побеждать, за что меня прозвали «Дарья Салтычиха».

Когда мне было лет шесть, меня отдали в частный детский садик, где было очень интересно: там было много зверей и птиц, вплоть до крокодила, который лежал в длинной стеклянной ванне, а под ним зажигалась горелка для обогревания. Был красивый пестрый зелено-красный попугай, который кричал «попка-дурак!» и «Семен, подай воды!». Были и черепахи, и самые разные животные. Там же мы постигали и первую грамоту.

В раннем детстве я была капризная, ревунья. У мамы для острастки висел на стене в зале зеленый шелковый шнурок, и бывали случаи, что нам за непослушание и вредность попадало. Папа же никогда так нас не наказывал. Он только говорил строгим голосом: «Встань в угол и подумай о своем поступке, а потом приди и скажи мне, права ли ты была». Однажды за какую-то большую провинность меня посадили в летнюю кухню, которая была во дворе, и оставили одну, сказав, чтобы я не смела выходить, пока за мной не придут. Я сначала ревела, но потом, когда поняла, что никто не обращает внимания, стала лупить себя кулаком по носу и биться носом об стол, пока не пошла кровь. Тогда я вылезла в открытое окно и пошла в дом. Первой меня увидела няня Наташа и стала причитать: «Вот до чехо довели рабенка!» Тут все всполошились и стали мыть и переодевать меня, а мне того и надо было. Правда, после этой самодиверсии у меня несколько раз самостоятельно шла носом кровь: наверное, повредила какой-нибудь сосуд. Даже показывали меня врачу.

В другой раз, когда мама отказалась взять меня с собой в город, я подняла рев и встала у окна в гостиной. Мама, уходя, сказала: «Если не слушаешься, можешь реветь хоть до моего прихода». Но я, конечно, прекратила, когда мама скрылась из виду, и занялась своими игрушками, время от времени поглядывая в окно. И когда наконец я увидела идущую домой маму, я снова встала на то же место и подняла рев. Мама посмотрела на меня с изумлением и сказала: «Неужели ты все еще ревешь?»

Конечно, такие негативные воспоминания – исключение. В целом наше детство, проведенное в полном довольстве, с дорогими, любимыми людьми, в незабываемом саду, было самым светлым и безмятежным временем нашей жизни.