Из Сибири меня увезли в трехлетнем возрасте. Единственное мое воспоминание: я сижу на крыльце, выходящем на двор, и смотрю на свою любимую собаку Загинайку, которая бегает через весь двор на цепи, от будки ко мне. Галя принесла ей вкусную кость, которой та и занялась, но тут Галя захотела с ней поиграть. Загинайка зарычала, но так как Галя не отстала, то укусила ее за руку. Галя с ревом бросилась домой, поднялся шум, и, с перепугу, я тоже заревела.

Из Омска наша семья переехала в Смоленск, где я и жила почти до двадцати лет. По приезде мы жили в квартире, пока отец подыскивал жилье поближе к работе. Потом купил дом, который для нас отделывали заново снаружи и внутри.

По-видимому, мы переехали туда в 1913 году, поскольку Ляля, моя младшая сестра, родилась уже там. Помню, мы с Галей таскали ее в пеленках и однажды даже уронили, после чего нас к ней больше не подпускали. Отец мечтал о сыне, и когда ему сообщили, что родилась дочь, он сказал: «Опять ерунда-ивановна!», а мама очень расстроилась и плакала. Конечно, он любил дочерей, он был очень хорошим отцом, всегда в свободное время занимался и играл с нами. Помню, однажды вытащил на середину комнаты стол и очень ловко с него прыгал, потом ловил нас по очереди, и все мы пристали к маме, чтобы она тоже прыгнула. Она долго отбивалась, но потом все же решилась и прыгнула – бум! на обе стопы (она была плотненькая). Отец рассмеялся и сказал: «Ты даже не знаешь, как правильно прыгать, надо на пальчики, иначе можешь получить сотрясение мозга!». А она ответила: «Вечно ты, Володя, что-нибудь выдумаешь».

Я очень любила ходить с мамой по магазинам, особенно в кондитерские. В Смоленске было две знаменитых: кажется, «Козловский» и «Ранфт», мы обычно бывали у последнего, и нас там знали. Я очень любила шоколадные бомбы с сюрпризом, и часто кроме покупок мне преподносили бомбу в подарок, внутри были разные мелочи – брошки и прочие бирюльки, и я торжественно надевала их в праздничный день. В воскресные дни папа брал нас с собой, как мы говорили, «в город» – в центре города были эти кондитерские и магазины детских игрушек. Папа не пил и не курил, но любил сладкое, особенно восточные сладости, и покупал их ящиками. Мама ему выговаривала: «Вечно ты, Володя, покупаешь целые ящики!» А он говорил: «Мамочка, если хочешь – никто тебе не мешает, можешь купить себе хоть четверть фунта, а мы с ребятами теперь обеспечены на некоторое время». Во вкусной еде у нас не было отказа. Наша няня Наташа (маленькая Ляля, начиная говорить, звала ее «бабка», и так все стали ее, любя, называть «бабка Наташа») очень хорошо готовила, так как до нас она служила у «знатных господ помещиков», где была помощницей повара и всему обучилась. Родом она была из Горы-Горки, где жил дедушка, он и прислал ее к нам.

Бабка Наташа была настоящая белоруска и всегда говорила на своем языке. Она жила у нас до конца своей жизни, больше двадцати пяти лет, и была полноценным членом семьи – преданным, близким, родным человеком, очень потом помогала маме, когда она осталась одна с тремя детьми. А в 1931 году, когда у меня родилась Туся, Наташа уже было собралась приехать ко мне, чтобы ее понянчить, но по своей привычке отправилась среди зимы полоскать белье (несмотря на водопровод в доме) на Днепр и, получив воспаление легких, умерла. Для мамы это была большая потеря, так как мы тогда уже разъехались кто куда, и они жили в Смоленске втроем: Ляля, мама и бабка Наташа.

Ляля, моя младшая сестра, росла слабенькой девочкой, часто подверженной простудным заболеваниям. Это отчасти приписывали тому, что мы переехали в дом зимой после ремонта, когда стены были еще влажные. Не знаю, так ли это, но у нее находили бронхит, который перешел в хронический, а потом – в астму. Ее очень оберегали и ничего не давали делать. Бабка Наташа Лялю очень любила и нянчилась с ней, а на нас часто покрикивала: «Дятёнке покоя от вас нет, як юлы носятесь!» Сама няня была крепкого телосложения и никогда не болела. Однажды, в эпидемию гриппа, она начала кашлять, и ей выписали микстуру по одной чайной ложке три раза в день. Вдруг у нее началась рвота! Оказалось, что она выпила сразу всю бутылку микстуры, решив по-своему: «Чавой-то я буду пить по ложке, тода ж який толх?!»

Смоленск – очень зеленый город, стоящий на холмах, так называемых «горах». Мы жили на Казанской горе, которая идет к Днепру, как раз в самом ее начале. Она была крутая, спуск примерно с километр в длину. Мы любили зимой кататься с нее на санках. Это была опасная игра, так как там же ездили и ломовые лошади, и кареты. Машины тогда еще были редкостью, кругом сновали извозчики: лошадь запрягалась в маленькие сани на два пассажира, и ноги закрывались медвежьей полостью.

Опишу наш дом. Половина дома имела только один этаж, а вторая была двухэтажной, второй этаж называли мезонином. С этажей были отдельные входы и выходы: так называемые «парадные двери» на улицу и выход на двор – черный ход. Вход в мезонин был со двора в виде красивого подъезда, туда же вела лестница, на которую можно было попасть через дверь из столовой.

Сначала мы жили в двухэтажной части дома. Если идти с парадного входа, несколько ступеней вели на площадку, где мы с Галей любили сидеть и играть в разные игры или щелкать семечки, которые няня нам сушила в печке. В доме сорить не разрешалось, поэтому мы нащелкивали на площадке по целому стаканчику и ели, часто с гоголем-моголем. С нашей площадки попадаешь в переднюю комнату, где стоял шкаф для верхней одежды, вешалка и большой сундук, куда убирали вещи, не нужные по сезону. Еще было трюмо, куда складывали перчатки и платки, а на стене – оленьи рога, на которые вешали шляпы. На улицу выходило большое окно. Прямо был вход в гостиную, налево – дверь в нянину комнату, из нее – дверь в ванную, а затем в кухню. Кухня, также с большим окном, выходила в сени. В сенях была дверь в полутеплый туалет. Папа был большой шутник. Помню, как он сделал в туалете ящик с проигрывателем пластинок – если кто из гостей входил туда, то из кухни нужно было только нажать кнопку, как обрушивался громкий бравурный марш. Часто посетители, не зная этого, выскакивали от неожиданности в коридор.

Из кухни дверь шла в столовую, из столовой – в зал. Столовая была светлая, с двумя окнами. В ней одну из стен занимал большой высокий буфет для посуды, в нижнем ящике его хранились банки с вареньем и прочей консервацией.

Посередине столовой стоял большой стол, а вокруг него – стулья. Здесь же находилась большая кафельная печь, так как отопление поначалу было печное. От нее большие кафельные плиты выходили в зал для прогревания воздуха. Зал представлял собой большую комнату, полностью застланную красивым ковром, там стояла мягкая мебель из красного дерева с красной плюшевой обивкой – кресла, стулья, диван и круглый полированный стол, большое трюмо в одном тоне с мебелью, с полочкой внизу. Зал был светлый, в четыре окна, около которых стояло много цветов: пальмы, фикус, филодендроны.

Папа любил свет, и потому вместо плотных портьер у нас на окнах висели полотняные шторы желтоватого цвета с красивой вышитой каймой понизу, поднимающиеся и опускающиеся на нужную высоту при помощи шнура, который оканчивался продолговатой деревянной ручкой.

В верхнем этаже, если подняться по витой лестнице с перилами, прямо при подъеме был папин кабинет, а налево, через маленький коридорчик, располагалась наша детская спальня. Из нее – родительская спальня, где для удобства был умывальник. Все комнаты были светлые и уютные. Что находилось вначале на остальной половине дома – не помню, вероятно, там шел ремонт.

Выйдя из черного хода, попадаешь во двор: большой, с тремя сараями и глубоким ледником, который ежегодно в марте набивали льдом, чтоб хватило до зимы. По мере таяния льда лестница спускалась ниже и продукты всегда находились на холоде. Часто мы сами крутили мороженое с помощью мороженицы: в деревянное ведерко вставлялся цилиндр, вокруг которого клался лед; вращая его с помощью специальной ручки, можно было сбивать крепчайшее сливочное мороженое с разными ароматами. Такого теперь не попробуешь.

Во дворе была вырыта большая сажалка, где плавали утки и гуси – у нас постоянно держали свою птицу, включая индюшек. Кур насчитывалось до шестидесяти, яйца всегда были свои, свежие, и закладывались на зиму, на время Великого поста, в деревянный ящик с крышкой, предварительно смазанной сливочным маслом, чтоб не портились.

Вскоре во дворе был выстроен кирпичный красный дом, там размещалась большущая летняя кухня с плитой и русской печью, светлая, на три больших окна. Из кухни шла дверь в комнату, где жил папин денщик Григорий.

Пройдя со двора через калитку в заборе, попадаешь в большой сад. Слева и справа забора – сады соседей. В нашем была сделана крокетная площадка, красивые клумбы, росло множество кустов малины, крыжовника и смородины всех сортов, сливовые деревья и две яблони – одна Галина, другая моя. На эти яблони мы любили залезать, на них было очень удобно сидеть, ветви были как кресла. Кроме того, папа посадил четыре куста необычайно красивых штамбовых роз, я таких больше нигде не видела. Кусты были в рост человека, розы очень крупные, красивой формы и нежно-розовой окраски. Также были кусты сирени и жасмина.

На лето к нам приходила домашняя портниха, которая обшивала нас, в основном – детей, так как мама одевалась обычно в Москве в «Мюр и Мерилиз», а верхнюю одежду шила у знаменитого смоленского портного Таршиса. В молодости мама была красивой и статной и всегда хорошо, со вкусом одевалась. На день рождения отец дарил ей дорогие вещи, и если она говорила: «Володя, зачем ты тратишь такие большие деньги?», он отвечал: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи». Помню, какой у нее был роскошный палантин из скунса, на белой шелковой подкладке. Еще помню каракулевый сак – тогда очень модный, который она носила с бархатной юбкой клеш и высокими до колен ботинками. Была у нее красивая легкая бархатная шубка на кенгуровом меху, а также ценные золотые вещи, часть из которых ей подарили ее бывшие хозяева Шереметьевы. Позже все это (кто бы знал) пригодилось и спасло ее детей от голодной смерти. Но это еще впереди.