Профессор Ч., читавший лекции и проводивший занятия в Евпатории, был известный хирург-ортопед и травматолог, по многим его книгам и сейчас еще учатся студенты-медики. Его свердловскую книжку знали и за границей, а в Америке он был почетным членом еще до «железного занавеса». Этот знаменитый профессор обратил на меня внимание, и мы не раз беседовали на разные темы, он интересовался, кто я и как живу. Однажды, когда я уже вернулась в Москву, он вдруг явился в наше общежитие и пригласил меня в театр. Очень деликатно относился ко мне, после театра проводил на такси до общежития, сказав, что во время следующей командировки надеется снова встретиться.

Читающий эти записки о моей жизни может подумать, что я описываю свои любовные похождения, но это не так. Мой первый брак оказался неудачным: я пережила тяжелые годы с мужем, который постоянно тиранил меня, подозревал в том, в чем я не была виновата, измучил меня своей безумной ревностью, угрожал лишить жизни и устраивал ужасные сцены. Я не могла встречаться со своими друзьями и подругами, вообще нормально общаться с кем бы то ни было. После развода я чувствовала себя хотя и свободной, но одинокой. Я должна была самостоятельно зарабатывать, чтобы жить самой и помогать пожилой матери, не могла взять к себе свою любимую дочку, потому что у меня не было в Москве никаких условий для жизни с ребенком. Работа в Евпатории позволила заработать немного и почувствовать себя самостоятельной. Я поняла, что могу быть нужна и полезна, могу жить без посторонней помощи. Я уже серьезнее относилась к жизни, получив такой урок в своем замужестве, строго присматривалась к людям, которых встречала на своем пути, и так же строго относилась к себе. Я хотела встретить настоящего человека, которого я бы любила и уважала, и чтобы он отвечал мне тем же. Теперь я должна была хорошо узнать человека, прежде чем связывать с ним свою жизнь.

Тем более, что жизнь тогда была очень сложной и в политическом смысле. В 1937 году, когда я была студенткой пятого курса, начались повальные аресты невинных людей, не только стоявших у власти или занимавших высокое положение, но и обычных, простых людей, и крестьян, которых тоже стали разделять на «кулаков» и «бедняков». Людей большими группами отправляли в ГУЛАГ за якобы участие в каких-то заговорах против правительства, и многие подвергались тайному расстрелу даже без суда. Иногда за пустяковый анекдот, по доносу, люди исчезали как «враги народа».

Такая беда случилась и с семьей Гали, моей старшей сестры.

Я уже писала о том, что, уехав учиться в Москву еще до развода, я сначала жила с Тусей и няней в пустовавшей квартире Галиной семьи на Малой Бронной, но потом они вернулись и я была вынуждена отвезти Тусеньку в Угодский Завод к отцу. Муж Гали Георгий Ильич Колдомасов был скромный, умный и хороший человек, и они жили дружно. У них было две дочери – Наташа и Олечка. Георгий Ильич был заместителем Наркома по сельскому хозяйству Юркина), а стоящие у власти люди тогда подвергались гонениям в первую очередь. Когда был снят и арестован Юркин, через некоторое время забрали и Георгия, преданного своей работе и честного человека. Забрали ночью, как это обычно тогда делалось, и больше она его не видела.
Но она знала, что он ни в чем не виноват, и ждала. Когда прошло месяца три, а его все не было, она стала о нем хлопотать, всюду ходить и писать. Ей сообщили, что он осужден на десять лет и сослан без права переписки. Она сходила с ума и собиралась писать Сталину. А так как тогда и жен сажали вслед за мужьями, брат Георгия Евгений Ильич уговаривал ее, чтобы она не ходила по инстанциям и перестала хлопотать, потому что это бесполезно и она, мать двоих маленьких детей, подвергает себя большому риску. Она страшно возмущалась, когда он приводил ей примеры и настаивал, чтобы Галя согласилась подписать бумагу, назначающую его опекуном ее детей, если с ней что-то случится. Я поддерживала Женю. Она ничего не хотела слышать, кричала, что мы, значит, действительно думаем, что Георгий виноват в чем-то и что он враг народа, как его обвинили, и что она ни за что такую бумагу не подпишет. Мы долго ее уговаривали: «Ты же видишь, что сажают невинных людей и их жен, ты должна думать о худшем – случись что с тобой, твоих детей заберут в дом сирот, и ты их никогда не увидишь. Пусть лежит этот документ, разорвем его, когда пройдет это страшное время...». С большим трудом уговорили ее подписать бумагу, и она заперла ее в шкатулку.

Наступил январь 1938 года, приближалось Рождество, детям купили елку, я привезла Тусеньку в Москву, и мы с ней остались погостить у Гали. В один из этих дней мне предстоял экзамен, и накануне я ушла к себе в общежитие, чтобы всю ночь готовиться. Мы договорились, что я приду сразу после экзамена. Вечером я позвонила Гале. «У нас все в порядке, – сказала она, - собрались еще и знакомые дети и все сейчас играют и поют под елочкой».

Наутро я получаю телеграмму от Жени: «Приезжай немедленно, дети у меня». Я в ужасе все бросила и поехала на Арбат. Женя мне рассказал, что ночью пришли и забрали Галю, и только когда она показала бумагу об опекунстве, которая соответствующим образом была заверена и лежала у нее, вызвали Евгения Ильича по телефону и отдали ему Наташу и Олечку, а иначе их отправили бы в детдом как детей «врагов народа», причем в разные дома по возрасту. Предъявили Гале ордер на арест как «жене врага народа» с сохранением имущества и оставили охранников до опечатывания квартиры, и уж эти оставшиеся, сжалившись, разрешили Жене взять детские вещи и Галино зимнее пальто и костюм. Все остальное, что оставалось в квартире, несмотря на то что было написано «с сохранением имущества», было вывезено и ничего не вернули даже после реабилитации.

Дали знать маме в Смоленск, так как надо было спасать детей. Евгений и я думали, что и нас может ждать та же участь, а пока кто чем может – будем помогать маме. Мама, конечно, приехала и забрала детей к себе в Смоленск, в ту крошечную квартирку, где они жили с Лялей. Конечно, ей было нелегко.

Вот такой был ужас. Я пыталась разыскать Галю, ходила по разным тюрьмам, чтобы как-то ей помочь, хотя бы передачей. Это было «хождение по мукам». В каждую тюрьму можно было обратиться только в определенные дни: например, в Бутырской шел прием на букву «к» такого-то числа каждого месяца, в Таганской на букву «к» – другого числа, и т. д. Шли месяцы. Я методично обходила все тюрьмы в назначенное время, везде сказали – такая не числится, и тогда, уже изучив все порядки (узнаешь о них, стоя в бесконечных очередях, от таких же пострадавших людей), поняла, что можно узнать только на Лубянке. Я отправилась туда в 5 утра, зная, что там страшные очереди, и простояла до 6 вечера, когда передо мной наконец распахнулось окно и грубый женский голос спросил: «И кого вам искать?» Услышав фамилию, она стала рыться в толстых книгах, потом спросила: «Ее одну забрали?» Я сказала: «Сначала мужа». Она заорала: «Так бы и сказали сразу!» – и стала рыться в другой книге, и снова заорала: «Ходите всё, давно увезли из Москвы». «Куда?» – спросила я. «Узнаете, когда напишет» – и захлопнула окошко.

Я, сама не своя после всех этих хождений и полученного ответа, села в первый попавшийся троллейбус и разрыдалась во всю мочь. Тут ко мне подбежали, начали спрашивать: «Что с вами? Что случилось?». Совали мне в рот какие-то таблетки, мне было ни до чего и ни до кого. Я сошла на Арбате, пошла к Евгению и Софье Георгиевне и осталась у них ночевать.

Через некоторое время я получила записку, которую Галя сбросила на ходу поезда в щель, наверное, у какого-то населенного пункта. Там было написано: «Было холодное осеннее утро, когда я уезжала из Москвы в неизвестном направлении, в теплушке с такими же, как я, невинными людьми, оторванная от своих близких и детей. Куда – не знаю, как только буду знать, где я окажусь, напишу вам. Я жертва бесправия, как и мой Георгий. Целую всех крепко. Спасибо тебе и Евгению, что позаботились о моих детях. Целую всех, ваша Галя». И мой адрес. Бумажка была сложена треугольником, и печатными буквами сверху было написано: «Люди добрые, не откажите мне, может, в последней просьбе. Отошлите эту записку, положив в конверт, по указанному адресу».

Прошло, наверно, около полугода, когда уже из Карагандинского ГУЛАГа наконец пришел адрес, куда можно было писать письма и изредка посылать посылки. Время было ужасное: если ночью раздавался звонок – значит, за кем-то пришли. Соню и Евгения тоже на какой-то период высылали из Москвы, у них в комнате жила тогда Маня – сестра Евгения, и я часто ночевала у нее. Я была уверена, что и меня постигнет та же участь, хотя за мной ничего не числилось, так же как и за Галей, Георгием и другими знакомыми.

Воспоминания Галины Колдомасовой об этом периоде можно прочитать здесь.